свящ. Анри Мартен

Сборник стихов удивительной поэтессы вышел в Издательстве Францисканцев.

Елизавета Сергеевна Перегудова родилась в Петрограде, но, обратившись в католичество, поселилась навсегда в Резекне, небольшом латвийском городке в области Латгале, где, вопреки Реформации и коммунистам, сохранялась католическая вера. Кроме собственных стихов, а в книге они собраны почти все, перу Елизаветы Сергеевны принадлежит перевод многих польских, латгальских, немецких, латинских религиозных песен и гимнов, она принимала участие в работе над первым переводом «Римского миссала» на русский язык.

25 апреля 2014 года исполнилось восемнадцать лет со дня смерти Елизаветы Сергеевны Перегудовой (1913–1996), русской католической поэтессы. Для сборника своих стихов «О Жертва Пресвятая!», который она составила незадолго до кончины, Елизавета Сергеевна взяла эпиграфом следующие свои строчки:

Проходит жизнь, и стали мысли строги.

Пора мне подводить последние итоги.

Во многом я грешна, но сердца не закрыла,

И полным голосом о Боге говорила…

На фотографиях, которые она прислала мне незадолго до смерти, Елизавета Сергеевна выглядит под стать своим строчкам, так же строго и торжественно. Эти фотографии «парадные», сделанные в ателье, одна из них размещена на фронтисписе ее книги «Стихотворения», вышедшей в Резекне, где она жила, перед самой ее кончиной (она держала в руках блок, но переплета не дождалась); вторая – в книге «О Жертва Пресвятая!», вышедшей в Издательстве Францисканцев в Москве (и эта вторая фотография нравится мне больше).

Однако в жизни она была совершенно не такой торжественной, как на этих фотографиях. Простая, открытая, проворная, с быстрым говорком, она, как птичка, передвигалась по своей маленькой квартирке в Резекне, небогатой, но опрятной и нарядной, где даже газа не было: она его не любила и сама отключила газовую плиту, готовила себе чай и яичницу на электроплитке. Но застать ее в этой квартирке было не просто – выйдя на пенсию, она почти все свое время проводила у своего друга, священника Яниса Купчса, в какой-нибудь глухой деревушке: за годы своей службы безотказный отец Янис побывал настоятелем, наверное, всех самых глухих приходов Латгале и остальной Латвии. Ездила она к нему, потому что переводила церковные песни с латгальского, латышского, польского, немецкого: сейчас их поют во всех католических приходах от Москвы до Душанбе, от Омска и Новосибирска до Тбилиси. А потом, по инициативе отца Яниса, они взялись переводить на русский язык латинский «Missale» – «Римский миссал». Тогда-то я и познакомился с ними обоими.

Произошло это где-то в самом конце семидесятых годов прошлого столетия, точнее теперь не припомню. Я жил тогда в Тбилиси, и наш настоятель, отец Ян Снежинский, предложил мне поехать в Латвию, помочь с переводом миссала. Мне эта идея понравилась, и вскоре я сходил с автобуса в городке Прейли, где служил тогда отец Янис. Красного кирпича католический храм с двумя стройными башенками по фасаду сразу бросался в глаза. Перед храмом – живописный пруд, окруженный кустами с ярко-желтыми листьями: стояла «золотая осень». Домик священника, одноэтажный, из белого кирпича – обычный деревенский дом, – находился рядом. На пороге меня встретила пожилая женщина в светлой вязаной кофте, с серебристо-седыми волосами, востроносенькая, сразу напомнила птичку, и не зря: птичек и вообще все живое она очень любила. Это и была Елизавета Сергеевна. Отец Янис появился чуть позже: Прейли – это райцентр, и окружающие деревни тоже были в ведении его настоятеля. Впрочем, как он выглядит, этот райцентр, мне узнать не довелось: экскурсий по окрестностям мы не устраивали, сразу взялись за дело, и занимались им денно и нощно, точнее, весь день допоздна.

Распределились наши обязанности так: отец Янис владел русским очень хорошо, но это все же не его родной язык, и потому он взял на себя только содержательную часть: латынь ведь очень многозначна, чуть не на каждое слово словарь дает добрый десяток определений, порой весьма далеких друг от друга, и отец Янис следил за тем, чтобы перевод сохранял литургическую адекватность. Латынь он знал, как священник старой школы: когда он учился в Рижской семинарии, лекции там читались на латыни, и на ней же семинаристы делали конспекты (эти конспекты мне случалось видеть). Елизавета Сергеевна знала латынь как врач и как любитель, мое собственное знакомство с латынью было довольно приблизительным, но ведь литургическая лексика не слишком обширна, к тому же у нас имелся замечательный словарь, и потому понять, что именно говорится в тексте, большого труда не составляло.

Совсем другое дело – как это выразить по-русски? Ведь литургическая латынь весьма возвышенна и часто стилистически витиевата: все эти сложносочиненные и сложноподчиненные предложения, бесконечные инверсии, – что делать со всем этим?

Отец Янис, будучи практиком, предпочитал все сделать попроще и попонятнее. Елизавета Сергеевна была категорически против: настаивала и спорила, порой до слез буквально, и повторяла:

— Но ведь это латынь! Такова латынь!

И в результате мне как-то сама собой досталась роль медиатора: я, как мог, находил компромиссные варианты, достаточно понятные с точки зрения отца Яниса и стилистически приемлемые с точки зрения Елизаветы Сергеевны. Основным критерием тут было – удается ли пропеть русский перевод на ту же мелодию, что и латинский оригинал? И, рано или поздно, это удавалось. Патер Янис при этом особо тщательно следил, чтобы ударение не падало на последний слог стиха: в латыни так никогда не бывает. Не всегда легко, но в конце концов удавалось и это.

Так вот и сложилось, что за мной осталась окончательная отделка, тем более, что я единственный из всех умел хорошо печатать на машинке. У отца Яниса она была, и кое-что я успевал перепечатать еще на месте. Но уже к моему первому приезду у них собралось довольно много текстов, я это все забрал и перепечатал уже дома, придавая «окончательную форму». И так я регулярно ездил к ним, показывал отпечатанное, обсуждал вновь наработанное, это продолжалось несколько лет, и в результате я побывал в доброй полудюжине приходов, куда за это время, с одного на другой, перебрасывали отца Яниса.

Должен сказать, что «окончательным» наш перевод никто из нас никогда не считал. Свою задачу мы понимали так, что нам следует приготовить наиболее подробный и адекватный базис для будущего действительно окончательного перевода. Мы верили, что рано или поздно переводом миссала займется кто-то более квалифицированный и способный. Но нам хотелось внести свой вклад в эту работу, продвинуть ее, насколько можно, и одновременно предложить приемлемый текст для текущей литургической практики, по возможности полный и лишенный тех очевидных недостатков, которые имелись в уже существующих тогда переводах. Насколько нам это удалось? Точно не скажешь, но в какой-то мере, безусловно, да. Во всяком случае, многое из нами сделанного было учтено при подготовке принятого на сегодня перевода миссала.

(Замечу в скобках, что мы с Елизаветой Сергеевной были согласны в том, что одна толь­ко «удобопонятность» не может служить определяющим критерием при переводе таких сложных и возвышенных текстов, как литургия. Те же претензии в «неудобопонятности», собственно, можно было бы предъявить и к оригиналу, весьма далекому от простоты. Но литургия – это не спектакль, где зритель с первого же раза должен понять все или почти все из того, что произносится, а иначе во второй раз ты его на этом спектакле не увидишь. В храм человек ходит всю жизнь, и рано или поздно он разберется, проникнется. Спешить тут некуда, а главное, не стоит принижать способность восприятия молящихся. Прекрасно помню, как у нас в Тбилиси все бабушки разных национальностей – армянки, ассирийки, грузинки, немки, польки, а с ними ребятишки звонко и слаженно произносили «Confiteor Deo omnipotenti…» или «Suscipiat Dominus sacrificium de manibus tuis…», прекрасно при этом понимая, что именно они произносят. Так что, как видим, даже сама латынь не препятствует пониманию для того, кто стремится понять, а не то, что «сложность перевода» на родной язык. В конце концов, на то и существует катехизация.)

Но если в молитвах миссала Елизавета Сергеевна страшно боялась погрешить против переусложненного синтаксиса («Такова латынь!»), то в гимнах, где синтаксис попроще, а главное, имелась рифма, ей удавалось безупречно передать и смысл, и ритмику стихов. Вот, например, гимн на выставление Пресвятых Даров:

O Salutaris Hostia

Quæ cæli pandis ostium:

Bella premunt hostilia,

Da robur, fer auxilium. –

О Жертва искупления,

Открой нам дверь спасения:

Идут войной на нас враги,

Дай силу нам и помоги!

И еще более выразительно это выглядит в гимне на закрытие Пресвятых Даров, знаменитом «Tantum ergo», представляющем собой заключительные строфы гимна в честь Пресвятой Евхаристии, авторство которого приписывается св. Фоме Аквинскому (и который целиком она тоже перевела):

Tantum ergo Sacramentum

Veneremur cernui:

Et antiquum documentum

Novo cedat ritui:

Praestet fides supplementum

Sensuum defectui.

Genitori, Genitoque

Laus et iubilatio,

Salus, honor, virtus quoque

Sit et benedictio:

Procedenti ab utroque

Compar sit laudatio. Amen. 

***

Славься, Жертва, дар священный,

В нем сокрыт Спаситель сам:

И завет сменяя древний,

Новый свет явился нам!

Видит вера вдохновенно

Недоступное очам!

И Родивший, и Рожденный

Пусть прославятся всегда,

Пусть хвала и поклоненье

Им не смолкнут никогда!

От Обоих Исходящий

Равно славен будь всегда! Аминь.

Следует заметить, что выразительность текста у нее всегда подчеркивалась также и выразительностью записи, хотя она всегда писала только от руки.

Свои стихи она тоже писала от руки, разборчивым, округлым, совершенно не «врачебн­ым» почерком и дарила мне при встречах, а также слала по почте год за годом. О публикации таких стихов в те годы нечего было и думать, как бы в Сибирь не уго­дить, но ни о публика­ции, ни о Сибири она и не думала, а просто сочиняла, как щебе­чет птичка: лилось из сердца. Сколько раз, по поводу и без повода, она вдруг останавливалась и начинала их читать своим негромким быстрым говорком! Должен признаться, что из ее стихов мне тогда нравились очень немногие, а в целом они казались мне слишком простыми, примитивными: сплошные глагольные рифмы, «кровь — любовь», и «вновь – любовь»… Но что ей было делать, если к слову «любовь» в русском языке так мало рифм, а между тем, это самое главное слово в ее жизни? Стихов не писать?.. — К счастью, полностью лишенная тщеславия, она писала, не задумываясь, насколько изысканно у нее получается, и получилось не изысканно, но искренне, но – проникновенно. Читайте, не пожалеете. К счастью, я тоже тогда не поленился перепечатать на машинке все ее стихи, какие у меня были, и даже в переплет отдал, и получился красивый солидный (формата А4) машинописный сборник, «О Жертва Пресвятая!», как она сама его назвала, и подарил ей три или четыре экземпляра, а один, последний, оставил себе. И это оказалось единственное «переплетенное» издание ее стихов, которое она увидела при жизни (уже в свободной Латвии Культурный центр в Резекне взялся печатать ее стихи, но до выхода книги, как я уже говорил, Елизавета Сергеевна не дожила).

Этот сборник и лег в основу издания, которое вышло в Издательстве Францисканцев в Москве. Уже после завершения перепечатки Елизавета Сергеевна прислала мне еще около двадцати своих стихов, и я их тоже включил в эту последнюю версию. Их можно отличить по датам написания, это годы 1988–89 (только одно, «Ante Crucem», 1974-го, но прежде она его мне не показывала, поскольку считала «слабым»). Самое последнее стихо­творение, «Письмо в Тбилиси», я получил от нее в марте 1992 г., сразу после зимних боев в Тбилиси (шло без малого три месяца). Потом между нами пролегли границы, и наша переписка прервалась.

Сегодня мне ее стихи уже не кажутся такими «примитивными», как прежде: подрос, окрепло восприятие, хотя и раньше я замечал в них отчетливо-пророческую поступь, как вот здесь, в стихах «Из юношеской тетради»:

Вздрогнули хоругви, покачнулись,

Не спеша ко гробу подошли,

Пламя свеч испуганно метнулось,

Восковые слезы потекли.

И казалось, нет уже возврата,

Нет из тьмы спасительных путей…

И просил усталого Пилата

Охранять пещеру фарисей.

Теперь они пришли, наконец, к читателю, и я уверен, встретят самый теплый и широкий отклик. Но есть еще одна значительная часть наследия Елизаветы Перегудовой – это ее переводы песен и гимнов, которые не то что не известны, напротив, как уже отмечалось, они поются на всем пространстве бывшего Советского Союза, – но тем более они нуждаются в заботливом издании и самом широком распространении. Вот гимн из по­гребальной службы, который исполняется на изумительную мелодию по-латгальски, по-латышски, по-польски, а благодаря Елизавете Сергеевне Перегудовой, также и по-русски:

Пусть о тебе помолятся святые,

И о прощеньи Бога умоляют,

И Ангелы, открыв врата златые,

Перед тобой, как звезды, воссияют.

Припев:

Пусть Ангелы от этой жизни тесной,

Где знал ты столько горестей и муки,

Тебя проводят в светлый Дом Небесный,

Где нет ни слез, ни скорби, ни разлуки!

***

Когда предстанешь ты пред ликом Бога,

Пусть взор Его тебе, как солнце, светит,

И Дева дев у райского порога

Тебя с улыбкой благосклонной встретит.

Мы на земле здесь молимся смиренно,

Прося великой милости у Бога,

Пусть примет душу Он от жизни тленной

Под светлый кров небесного чертога!

И далее:

Уж пробил час земного расставанья,

Ты не вернешься с нами в дом недальний,

И горсть песка, наш бедный дар прощальный,

Тебе на гроб бросаем мы печальный.

А мать-земля, что здесь тебя кормила,

Теперь проглотит в этой келье темной,

Ты путь прошел от жизни до могилы,

И мы пройдем, дорогой неизвестной.

Кто знает сроки нашей новой встречи?

Быть может, все придем к тебе мы скоро.

В тот страшный час какие скажем речи,

Перед Судьей кто будет нам опорой?

Господь, душе, что в мире прославляла

Твою любовь и милость бесконечно,

А в этот час перед Тобой предстала,

Подай покой и счастье жизни вечной!

Подай покой и счастье жизни вечной рабе Твоей, возлюбленной Твоей Елизавете, Господи! Аминь.

Варшава, апрель 2014